Рукописи горят, или Роман о предателях. «Мастер и Маргарита»: наблюдения и заметки - Юрий Лифшиц

О Коровьеве-Фаготе, коте Бегемоте, Азазелло, Гелле и Абадонне говорить отдельно от Воланда не имеет смысла. Эти персонажи – производные от князя тьмы, и воспринимать их следует как одно с ним целое. О нем же – речь впереди.

Перехожу к ершалаимским эпизодам романа. По воле Булгакова, в «Мастере и Маргарите» всего несколько евангельских глав, поэтому трудно с достаточной степенью уверенности говорить, какие действующие лица там первого плана, какие второго или третьего. Придется кое в чем полагаться на интуицию.

Если верить Иешуа Га-Ноцри, «злых людей нет на свете», надо только с ними поговорить по-человечески. Например, с Марком Крысобоем, «холодным и убежденным палачом», как выразился о нем прокуратор Иудеи Понтий Пилат, а ему ли не знать своих людей. Или первосвященником и жестоким фанатиком Каифой, недрожавшей рукой отправляющем на смерть «бродячего философа и врача»:

– Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим.

Каифа убежден: никакой убийца и мятежник не причинит столько вреда иудейской общине, сколько человек, чьи идеологические установки расходятся с общепризнанными, особенно по такому деструктивному вопросу, как социальная справедливость.

Впрочем, как минимум три персонажа переговорили с Иешуа, но как по-разному подействовала на них его проповедь!

Иуда из Кириафа, «очень добрый и любознательный человек» попросил Иешуа «высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал». Еще бы! Га-Ноцри мог говорить о чем угодно, и это было бы оставлено без внимания шпионами прокуратора, но здесь доверчивость «юродивого» сыграла с ним злую шутку: его размышления о государственной власти оказались государственным преступлением, и этим умело воспользовался «добрый человек» Иуда. Он зазвал Иешуа к себе в дом, хитро расспросил и предал, ибо намеревался предать изначально. О загробной судьбе предателя в романе не говорится.

Левий Матвей, мытарь, пообщавшись с Иешуа, сперва воспринял в штыки слова Га-Ноцри, назвал того собакой, а потом «бросил деньги на дорогу», уверовал в него, принялся ходить за ним по пятам, записывать его «логии», составлять из них «хартию», в результате стал его сподвижником, приближенным, выразителем его воли. Левий, само собой, тоже «добрый человек», но и он небезупречен и повинен не только в том, что неверно интерпретирует речи своего обожаемого учителя:

– Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся, – говорит Иешуа. – Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил.

Виноват Левий прежде всего в хуле на Бога, которую исторг по прошествии четырех часов с момента распятия Га-Ноцри:

– Проклинаю тебя, бог!

Осипшим голосом Левий Матвей кричал о том, что «убедился в несправедливости бога и верить ему более не намерен».

– Ты глух! – рычал Левий, – если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же.

Наконец, Понтий Пилат оказался так, серединка на половинку: идеями «юродивого» вроде бы проникся, в чем-то поверил ему и даже отомстил предателю Иуде за предательство.

– Иуду этой ночью уже зарезали, – сообщает Пилат Левию Матвею. – Этого, конечно, маловато, сделанного, но все-таки это сделал я.

Из трусости прокуратор утвердил «пророку» смертный приговор, вынесенный Малым Синедрионом, за что и мучился раскаянием «двенадцать тысяч лун». Тем не менее Понтий Пилат, один из самых главных предателей, населяющих книгу Булгакова, оказался именно тем, кого оправдывает безымянный мастер в своем романе, фигурирующем на страницах разбираемой мною фантасмагорической эпопеи.

Итак, три человека говорили с Иешуа Га-Ноцри и каждый отозвался на его речи по-разному, в соответствии со своими убеждениями, воспитанием, образованием, образом мысли и пр. Значит, Пилат все-таки был не слишком прав, приписав речам «юного бродячего юродивого» магическое действие на людей «Команде тайной службы было под страхом тяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или отвечать на какие-либо его вопросы»).

По-видимому, ошибался на сей счет и сам Га-Ноцри.

По поводу начальника римской службы безопасности Афрания можно оказаться в затруднении. Он выписан с такими любопытными подробностями, так естественно и ярко, что его нетрудно принять за одного из главных героев романа в романе, едва ли не сопоставимого с Пилатом. Афраний появляется еще в главе 2-й, где «прокуратор в затененной от солнца темными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли его беспокоить». Начальник ершалаимского ОГПУ «был средних лет, с очень приятным округлым и опрятным лицом. … Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия. … в щелочках… глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость прокуратора был склонен к юмору», кроме того, в глазах тамошнего особиста порой «светились добродушие и лукавый ум». Словом, приятный во всех отношениях человек даже по внешним данным, почти как в максиме главы ВЧК Ф.Э.Дзержинского: «Чекистом может быть лишь человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками». Афраний все обо всем и обо всех знает, подхватывает каждое слово хозяина, ловко и быстро исполняет его волю, читает мысли Пилата:

– А скажите… напиток им давали перед повешением на столбы?

– Да. Но он, – тут гость закрыл глаза, – отказался его выпить.

– Кто именно? – спросил Пилат.

– Простите, игемон! – воскликнул гость, – я не назвал? Га-Ноцри.

Афраний предугадывает желания прокуратора (в частности, насчет приглашения во дворец Левия Матвея), понимает даже его неявно выраженные намеки, например, о том, чтобы защитить Иуду из Кириафа, и блестяще защищает, с помощью своих агентов выманив предателя на природу и там зарезав его («чистые руки»! ).

Булгаков даже соотносит Афрания с самим Архимедом. По преданию, гениальный греческий ученый и изобретатель, чье имя стало нарицательным, был убит во время штурма Сиракуз, когда он, не обращая внимания на битву, сидел на пороге своего домика и размышлял над чертежом, нарисованным им прутиком прямо на песке. Вот и Афраний или, по тексту «тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скуки прутиком расковыривая песок».

С другой стороны, Архимед накануне смерти углубился в поиски какой-то механической истины, а булгаковский герой скучал, наблюдая за казнью Иешуа Га-Ноцри, – действительно малоинтересное занятие для человека, благополучно пережившего и, вероятно, запротоколировавшего не одно распятие в ненавистном, по мнению прокуратора, городе Ершалаиме.

Афраний идеален, насколько может быть таковым рыцарь плаща и кинжала (в данном случае это выражение подходит буквально), держащий на жалованье ершалаимских дам нетяжелого поведения вроде Низы и профессиональных соглядатаев и убийц. Автор не жалеет светлых красок, живописуя начальника тайной полиции, тот представлен в книге с большим уважением (к его нелегкому труду?), почти с любовью. Зачем такой персонаж понадобился автору, чем любопытен Афраний, помимо той роли, какую он исполняет в романе по воле автора, об этом разговор впереди. А пока всего лишь пара замечаний.

Подручный Понтия Пилата являет собой качественно иной тип героя, отличный от того, к какому принадлежат почти все значимые действующие лица «Мастера и Маргариты». И вот в каком аспекте. Он не говорит ничего лишнего, не болтает без повода, как это позволяют себе абсолютно все персонажи романа, а будучи о чем-либо спрошен, отвечает быстро, точно, по существу и только на поставленные вопросы. Поистине он – человек слова и дела, как бы ни двусмысленно это звучало с исторической точки зрения. Он профессионален и, похоже, некорыстолюбив – в отличие от прочих, но и, конечно, не бессребреник: если и берет деньги от Пилата, то исключительно как плату за свою работу. Да, он служит двуличному и лицемерному повелителю; да, он ради низких целей не гнушается низменных средств; но он тут вроде бы и ни при чем – работа такая. Сам по себе Афраний очень хорош, нехорошо его ремесло – само по себе.

Если говорить об эволюциях персонажей, воплотившегося из ершалаимских времен в некоторое свое подобие в московских эпизодах романа, соблазнительно было бы представить Афрания – идеального особиста – растворившимся в органах советской госбезопасности, и, мне думается, эта версия не так уж далека от истины. А «наушник и шпион» барон Майгель (советский Иуда) слишком ничтожен, чтобы считать его преемником «всевидящего ока» при Понтии Пилате.